Фуражка, милая, не рвися,
С тобою жизнь моя прошла.
С тобой, с тобою пронеслися
Мои кадетские года!

О первых годах нашей семейной жизни подробно рассказала моя родная сестра, Мария Михайловна Лиитойя, урожденная Наумова, в книге «В потомственное дворянское достоинство возведен», в статье «Блестяще образованные, но не имеющие ремесла». Книга посвящена Николаю Петровичу Пастухову, нашему прадеду по линии матери Елены Леонидовны Пастуховой. Скажу только вкратце, что на долю моих родителей выпала нелегкая судьба беженцев от большевистского режима в России. Они выехали сначала в Турцию, где я родился в 1921 году, а затем в тогдашнее королевство С.Х.С. (впоследствии Югославия). Чтобы прокормиться, родители нашли себе заработок во французской авиационной компании с полетами на линиях Париж, Франция — Белград, СХС, с аэродрома в городке Панчево. Сам аэродром начинал свое существование с больших полотняных ангаров и бывших военных складов, оставшихся после войны.

Летом 1926 года, когда мне было пять лет, на панчевском аэродроме со мной произошло особое приключение. Мама брала меня с собой на работу, где я чувствовал себя как дома, бродя между аэропланами. Рабочие и механики меня знали и шутили со мной. Многие из рабочих были русскими эмигрантами, так же как и мои родители. Как-то раз я залез в открытые двери пассажирского аэроплана «Кодрон», примостился в одном из кресел и заснул. Я, конечно, не знал, что «Кодрон» был приготовлен к отлету. Никому не приходило в голову, что где-то в кресле почивает мальчишка. Спал я, видимо, крепко. Меня разбудил треск моторов и крик пилота француза: «J’ai Paul avec moi!» (Это Поль со мной). Как видно, я чуть не улетел в Париж. Ну и попало же мне за это по некоторому месту пониже спины, и я получил строгое наставление не залезать в аэропланы.

В Панчево я часто отправлялся гулять самостоятельно. Не раз меня полиция возвращала домой. Хорошо, что городок был маленький и движение по улицам небольшое. В основном это были телеги, запряженные лошадьми, автомобилей почти не было. Полицейские меня спрашивали «Чиj си ти?» (Чей ты?). Я отвечал просто: «Я мамин и папин». Все- таки доставляли меня домой.

Помню себя 4-5-летним мальчиком и как по вечерам в постели моя мать мне рассказывала и упорно повторяла, что я «русский мальчик», что моя родина — далекая Россия и что, когда я вырасту, я буду жить «на Волге, большой и красивой реке». Увы, судьба так и не привела нас домой, на Волгу. Мама пела мне русские песни и рассказывала сказки, в том числе мою любимую, о «Золотой рыбке». Я маму слушал внимательно и с удовольствием.

Панчево был маленький городок с сербским и венгерским населением. В сущности, это было большое село с немощеными улицами, с тучами поднимающейся пыли от проезжающих телег. Мои первые знакомые были уличные мальчишки и некоторые друзья венгерского происхождения. Язык у меня был смешанный: сербско-русско-венгерский. Кое-как я болтал и по-французски, играя с детьми из французских семейств, служащих на аэродроме. Но надо отдать справедливость моим родителям и бабушке Анне Васильевне Пастуховой, которая переехала к нам в Югославию из Латвии. От них я получил какие-то знания русского языка и знакомство с православием. Я начал прислуживать в церкви в возрасте пяти лет.
Поначалу родители отправили меня в основную сербскую школу, но я с сербским укладом не сжился. После четвертого класса гимназии меня решили определить в Первый Русский Кадетский корпус. Но чтобы попасть туда, надо было сдать вступительные экзамены по русскому языку и литературе и по русской истории. Пришлось перестраиваться, переучиваться. С помощью репетитора я сдал экзамены и поступил в пятый класс.

Переутомившись от тяжелых условий жизни, страдавшая с детства пороком сердца, заболела и скоропостижно скончалась моя дорогая мать, Елена Леонидовна, в возрасте 34-х лет, 2 января 1935 года.
С благодарностью вспоминаю последний новогодний вечер, проведенный с ней в дружественной беседе, сидя у ее кровати. Мне было тогда 13 лет.

Смерть моей матери отрицательно сказалась на всей моей жизни. С родственниками жизнь не пошла гладко. Можно сказать, что Кадетский Корпус на многие годы заменил мне семью.

В Корпусе меня встретила особая обстановка. На корпусном здании висела большая надпись: Первый Русский Кадетский Корпус Великого Князя Константина Константиновича. Каждая стена с картинами напоминала о прошлом России. Вся жизнь устроена по военному укладу. Личные вещи кадетов были выложены в определенном порядке.

Обстановка в корпусе была создана русскими офицерами, которых революция в России заставила покинуть родину. Это были люди, горячо переживавшие расставание с родиной, которые перенесли всю любовь на своих воспитанников, на нас, кадетов, в возрасте от 10 до 18 лет. Каждый старался изо всех сил передать нам знания и жизненный опыт для нашей будущей жизни на чужбине. Недаром во всех учебных заведениях Югославии нас принимали охотно.

Пережив легко переход с сербского на русский, я вжился в корпусную жизнь. В седьмом классе я был назначен помощником воспитателя в младших классах (в первом). Я отдавал все свои силы, возясь с моим подначальным первым классом. По себе я знал, что малыши, как и все мальчики, умеют наблюдать за поведением «надсмотрщиков». Перемена жизни и то, что они вышли из-под маменькиного крыла, давали о себе знать. Сначала это сказывалось и когда их укладывали спать вечером: подходишь к кроватке и видишь, что надо утешить малыша. Я знал, что первая любовь мальчика — это любовь к матери. Подойдешь к малышу, скажешь несколько утешительных слов — и малыш с улыбкой тихо засыпает после ласкового обращения. Довольно скоро такие эпизоды кончаются и переходят в шалости. Например, иногда был слышан звук «Брум!» в одной части спальни, а с другого конца слышится «Бас!». Я понял, что тут нужно терпение.

К Корпусному празднику маленькому кадетику выдавалась пара погон с вензелем КК (Вел. Князь Константин Константинович). За плохое поведение выдача погон на время задерживалась — до исправления. После Корпусного праздника поведение менялось: «Теперь снова можно драться». Правда, это бывало редко, и между малышами устанавливались товарищеские отношения.

Гусар Императорской армии, полковник Грещенко, мой воспитатель, если кадет выворачивался, говорил. «Что ты мне орешки щелкаешь, это твой ботинок через окно пролетел в спальне!»

Полковник Азарьев, командир Первой роты, был приверженцем железной дисциплины и порядка. Он требовал полной отчетности каждого кадета и не терпел выворотов и лжи. Есть поговорка: «Шило в мешке не утаишь». Кадеты удивлялись: «Как Балдан (это было его прозвище среди кадетов) знал, что шило в мешке? Не поздоровилось бы бедному Балдану, если бы он сел на мешок с шилом!»

Что касается обучения, преподавательский состав Корпуса был на высоте. Кроме обычных предметов существо­вало и внеклассное обучение в мастерских, например, переплетное дело — новых и потрепанных книг. И за это давался маленький заработок. Процветал у нас и фотографический кабинет со старой аппаратурой, работающей с осечками ввиду неправильных «зарядов».

Украшал нашу жизнь и духовой оркестр, выступая с концертными номерами русских и иностранных произведений. Меня учитель музыки назначил играть на басу. Оркестр в хорошую, теплую погоду упражнялся в маршах, и мы ходили на музыкальные прогулки, останавливаясь в парке. На таких остановках я снимал с плеча свой бас и клал на траву. Кому-то в голову пришло поймать большую лягушку и сунуть ее в раструб баса. Когда мы построились и двинулись с маршем, мой инструмент зашевелился и затрясся, и лягушка с протяжным кваканьем вылетела из трубы прямо на стоящих зевак, слушающих немцев. Крик и визг женщин и девиц долго не умолкал. Конечно, моя карикатура появилась вскоре на стенной газете – Пай с трубой, с лягушкой в обнимку.

Одним из замечательных кружков, созданных в Корпусе, был драматический. На нашей сцене ставились произведения русских писателей и драматургов, такие как «Вишневый сад» Чехова, одноактные пьесы «Предложение», «Юбилей» и другие русские постановки. «Ревизор» Гоголя ставился не только в стенах Корпуса, но и с выездом кадетской группы в соседние города, Белград, например.

Вспоминая корпусных преподавателей, конечно, припоминаю и методы, которыми они преподносили свои предметы кадетам. Просто невозможно забыть выдающиеся уроки, и эти знания оставались в памяти на всю жизнь. Данилу Даниловичу Данилову, преподавателю математики, мы дали прозвище Д3 (Де-куб). Его любимым предметом была аналитическая геометрия с интегральными исчислениями. В руках Данилы Даниловича почти всегда была логарифмическая линейка, а в голове у него были формулы в рифмической форме:

Зубри объемы,
Кто не туп.
Четыре третьих —
Пи-эр-куб.

И так далее. После моего удачного выступления на сцене, когда я запнулся на очередном ответе по математике, Данил Данилович изрек: «Эх, господин Наумов, Вы — артист «погорелого» театра, вам из города в город по шпалам ходить надо, а не математикой заниматься!» Директор Корпуса, генерал А. Попов, был в России выпускником Академии Генерального Штаба по юридическим наукам. Преподавал он русскую историю и вел курсы по государственной истории и политической экономике. Лекции генерал Попов читал по собственному учебнику, наполненному его точными определениями. Например, запомнилось мне определение социализма. «Социализм есть совокупность различных политических государственных направлений, стремящихся к радикальному изменению хозяйственного правопорядка путем отмены частной собственности и свободной конкуренции». Добавление: «Что это конкуренция? Борьба интересов».

Сергей Васильевич Перцев, преподаватель русского языка, выражался так: «Вы, господин Наумов, букву ять и не нюхали. Правил и исключений, где ее писать и как выговаривать, не знаете. Хромаете вы в русском правописании на оба колена».

В жизни нам пригодились все эти знания. Сам Корпус был средоточием талантов, которые помогли нам в нашей непростой дальнейшей жизни. Каждый из нас вдали от родины навсегда сохранял благодарность нашим учителям.

Павел Наумов
США, штат Нью-Йорк, Рочестер